Мария Рэйн Гофман никогда не клялась, ибо в Библии четко сказано, что не стоит этого делать. Еще Мария Рэйн Гофман крайне, крайне редко (по крайней мере, по собственной воле, а не по воле демона, что внутри нее засел) нарушала правила, но сейчас она была готова это сделать и зуб дать за то, что это место все-таки не являлось христианским молодежным колледжем. Не так, чтобы она верила в это с самого начала, но надежда ведь на лучшее умирает последней…
Если бы ей дали хоть немного времени, то уже через несколько часов она сбежала бы. Эти господа были правы, она представляет страшную угрозу для тех людей, которых любит, они могут стать ее жертвами без малейшей на то воли самой Рэйн, и, наверное, можно было бы бросить все и просто уехать куда-нибудь подальше, и жить в лесу; рыжая весьма плохо представляла себе специфику даже однодневного туристического похода. Возможно, она может взять палатку одного из старших братьев и прочее его снаряжение, достать все-все деньги из своей копилки, и может утащить немного (кража, разумеется, ужасающий грех, но защитить любимых людей все равно важнее… в том числе и для души) из отцовского кабинета и перебьется. Ей не обязательно ехать туда, где зимы холодные, наверняка и во Флориде можно было бы устроиться спокойно и уютно… и подальше от людей, от любых людей, чтобы не причинить им боли.
Но времени ей не дали. Господа спешили на вечерний поезд и крайне любезно предложили проследить за тем, чтобы Рэйн добралась до колледжа легко и просто. Все документы они разумеется пришлют, а им нужно лишь ее свидетельство о рождении и паспорт: смелость запросить ее табели из колледжа они уже на себя взяли. Ей не оставили шанса взять судьбу в свои руки, ей не дали возможности даже нормально попрощаться с семьей. Мама и сестры торопливо паковали багаж, отец лениво спрашивал какие-то банальности – о том, каково проживание и питание, сколько денег обычно берут дети на личные расходы, как обеспечивается их безопасность… он потом подозвал ее отдельно и передал ей конверт с суммой, гораздо более крупной, чем Рэйн когда-либо получала до этого; она девочка, ей наверняка понадобится многое докупать на месте, и пусть она отложит денег на тот случай, если решит вернуться.
И она вернется. Правда, не домой. Сейчас, сидя на кровати в комнате, в которую ее провели по приезду, она думает о том, как бы сбежать. Какое место выбрать? Что нужно взять с собой? Как люди вообще выживают вдали от домов и семей?

А это вообще нормально, что молодой человек, не представленный ей должным образом, вламывается в ее комнату не только один, но и даже постучавшись в дверь исключительно для проформы и успокоения своей собственности? Нет, разумеется, она не ждет, что здешние молодые люди будут так же хорошо воспитаны и обходительны, как они были в Талсе, но все-таки хоть какие-то представления о нормах приличия, у него должны быть? Она вскакивает, едва не уронив на пол собственную сумку и смотрит на него со смесью удивления и непонимания; кажется, его самого эта ситуация совсем не смутила. Как не смутило его и то, что его имя оказалось в высшей степени странным. Пиро Магнето! Или это кличка (хотя ей и показалась странной манера представления ложным именем), или он откуда-нибудь из Европы. Хотя, говорит чисто, без акцента.
-Это очень предусмотрительно со стороны мистера Леншерра, благодарю вас за беспокойство. – она пристраивает сумку на кровати и протягивает ладонь для рукопожатия. – Мария Рэйн Гоффман, но можно звать просто Рэйн. – не хочет же она прослыть занудной и заносчивой девицей из-за «мисс Гоффман»? - Позвольте уточнить, Пиро это ваше настоящее имя или все-таки… - клички только у собак, так говорила маму, у людей имена или в крайнем случае прозвища – прозвище?
Комнаты, судя по всему, здесь не запирались, или по крайней мере, запирать ее не полагалось ей, что еще больше смутило рыжую, заставляя вспомнить ее о конверте с деньгами, лежащими за подкладкой чемодана. Впрочем, это было только одним маленьким пунктом из длинного списка, который рыжая составляла в голове: «Что мне не нравится в этом месте».

Святой Джон. Покровитель двух ее братьев – Джон было таким же семейным именем, как и Мария, и пусть обычно называли мальчиков даже ради избегания путаницы Джоном и Йеном,  это заставило ее почувствовать себя чуть более уверенно; как будто весточка из далекого дома, маленький подарок, намекающий ей, что пусть она и далека теперь от тех, кого любит, на самом деле, они всегда будут с ней, в ее сердце. Это вызывает внутри волну приятного тепла, какое обычно бывает на воскресной молитве, и заставляет ее робко, будто бы только своим мыслям, улыбнуться. Все будет хорошо. Она просто научится контролировать существо внутри себя, этого демона (и все-таки, обряд экзорцизма все еще не казался ей плохой идеей, пусть Леншерр и утверждал, что волк и она, это одно целое, и разделить их ни в каком смысле не представляется возможным), а потом вернется домой и проживет ту жизнь, что предназначена ей изначально. Будет учительницей у детишек или социальным работником, выйдет замуж, поселится недалеко от родительской фермы…
Она морщится от дурного слова, но замечания ему не делает, только улыбка в ответ на его смех совсем уж какая-то робкая.
-Приятно познакомиться, Джон – имя его выходит как-то тускло, в то время как она сама с откровенным страхом смотрит на этот всполох огня в его руке, подозрительно напоминающий цветок. Какой кошмар! Как она могла позволить себе, пусть и всего на пару минут, забыть, среди кого она, и как здесь очутилась. Это же просто чудовищно, то, что он делает! Это хуже любой одержимости! Это бред! Но, кажется (по крайней мере, наличие у него клички наводит на такие измышления), сам он ничего против этой своей способности не имеет.
-Б… б… б… благодарю. Теперь расстояние между ними никак не меньше трех шагов. Ну, знаете, это не только страх, но и благоразумие: родители приучили ее не приближаться к источникам открытого огня.

Что же, стоит признать – она не слишком сильна в налаживании связей, тем более, здесь можно говорить о связях межкультурных.  Весь ее круг общения составляли молодые люди и девушки, подобные ей, богобоязненные, спокойные, семейные. Никто из ее круга никогда не шутил пошло, никто никогда не смотрел на нее будто бы оценивающе, не произносил плохих, грязных слов, не смеялся над чем-то, понятным только ему самому. И здесь весь этот страх из-за осознания того, насколько сложные вещи происходят в ее теле (вы же помните, что училась она в частной христианской школе, где никто и никогда не упоминал о богохульной теории Дарвина, и, естественно, ничего не рассказал ей про гены и мутацию, а уместить все это в своей голове с короткий срок слишком сложно даже для столь старательной ученице, учитывая, насколько это противоречит всем ее убеждениям), он смешивается с непониманием окружающего мира, людей совсем иного склада, нежели те, с которыми она привыкла иметь дело. Слишком много всего для слишком маленькой девочки, все слишком страшно и запутанно.
-Я не думаю, что меня касается, где душ для…. Кхм… парней. – двое в комнате; звучит неплохо, она привыкла к сестрам, с которыми жила, привыкла к их дому, всегда полному детей – благодарю. – но вот не стоило ему рассказывать про то, какими способностями обладают другие обитатели этого места. Насылать кошмары. Управлять водой, чтобы это не значило. Быстро бегать…  и они еще будут утверждать, что это не демоническое проклятие? Что этим надо гордиться, а не бояться и стремиться избавиться?
Кажется, Эрику стоило потратить больше времени на ее идеологическую обработку. И да, Пиро, скажи спасибо, что она не поняла, что ты подразумевал под этим бохом брехни. Хоть ты и управляешь огнем, ее ярость из-за богохульства могла стать началом новой инквизиции.
-Я… я постараюсь запомнить эту информацию. Возможно, вы можете показать мне, где здесь столовая? – она неловко улыбается. С появлением в теле волчицы, у нее появился и волчий во всех смыслах аппетит. Вы же не думаете, что те люди были просто убиты?

Она морщится. Дома у них никогда не было проблем, особенно материальных, с приобретением хороших продуктов: собственная ферма с несколькими работниками вполне обеспечивала их потребности в свежих овощах и фруктах (за последнее стоит благодарить крайне приятный климат в этом регионе), мясе, молочных продуктах, яйцах… по крайней мере, в городе они закупались редко, приобретая лишь то, что не могли вырастить самостоятельно, и цены в магазинах на хорошие продукты всегда портили рыжей настроение. Это предстояло стать для нее головной болью, ведь теперь ей будет требоваться большее количество еды, особенно мяса… если ее не избавят от проблемы, чего не предвиделось. Впрочем, это всего лишь еще одна маленькая проблемка из тез, что теперь ей предстоит решать. В ближайшие месяцы. На будущее она теперь предпочитала не загадывать.
-Спасибо, я это учту – у него уши еще от этого ее бесконечного «спасибо» не завяли? Телевизор был ей не интересен, уши от его пахабного замечания опять запунцовели на самых кончиках – кажется, у нее сегодня перебор с информацией, о которой сама рыжая предпочла бы вовсе не знать. При мысли о еде желудок сводит от голода, но она старается держаться. Ей надо просто поест, и волк не выйдет ночью. Наверное, не выйдет. Рэйн на это надеется.
У них в семье довольно простое правило – посудой занимается тот, кому она, собственно говоря нужна, чтобы поесть, и рыжая, передав ему из необъятного холодильника требуемое, направляется к мойке. Надо еще будет стол протереть, и хорошо бы вообще все здесь почистить, но где взять нужное для этого, рыжая не знает.  Его вопрос застает ее  склонившейся над мойкой, и кудряшка застывает на мгновение – один из стаканов с шумом падает на гору посуды, и лишь чудом ничего не разбивается.
-Я… я… могу становиться волком. Вернее, я становлюсь волком, когда этого не хочу. Поэтому я здесь, но скоро вернусь обратно домой. Как только научусь контролировать это и перестану быть опасной.

В этот раз уничтожение посуды проходит куда как успешнее, чем после падения несчастной чашки. Два блюда, предназначенных, как ей показалось, для фруктов или салата, треснули вроде бы и без усилия с ее стороны (она ведь всего лишь сжала пальцы, пытаясь скрыть свое раздражение), но с каким-то оглушающим шумом. Ей всегда казалось, что предел есть у всего, кроме ее терпения и выдержки, но Пиро понадобилось не более четверти часа, чтобы продемонстрировать, до чего можно ее довести без особого на то желания, если честь по чести. Она резко разворачивается к нему и скрещивает руки на груди, будто бы боясь, что может причинить вред чему-то еще; надо будет найти ближайший магазин и купить там несколько тарелок взамен.
-Я не хочу говорить об этом. Это отвратительно, это отвратительная тема! – говорит она возбужденно, куда громче, чем обычно, выставив узенький подбородок вперед, что у нее, впрочем, смотрелось не высокомерием, а попыткой себя подбодрить. – Неужели вы не понимаете, что это все отвратительно и противоестественно? Как этим вообще можно гордиться?!? – он убил человека! Она, конечно, тоже, и не только убила, и не одного даже, но ведь это просто мерзко, тошнотворно, ужасно, и она ни за что в мире не стала бы говорить об этом с улыбкой, как он. Ненормальный!

Она послушно начинает собирать осколки с пола, благо что и мусорка – она прямо здесь, под рукой. Правда, ей едва ли получиться без посторонней помощи найти что-то вроде пылесоса или хотя бы щетки с совком, но на подобные поиски у нее еще будет время, а пока кудряшка занимается тем, что собирает осколки, используя для этого кухонные салфетки.
Все эти действия совершаются сами собой – рыжая ведь хорошо умеет контролировать себя, а жизнь в многодетной семье, она приучает девушку отвечать и за себя, и за многочисленных братьев и сестер, и выполнять немалую часть работы по дому. В том числе и готовить – впрочем, это нравилось ей куда больше, чем необходимость работы на ферме… хотя, лошадей она любила. До тех пор как они не стали шарахаться от рыжей, и до того как она не загрызла молоденькую совсем кобылку – других жертв тогда к счастью не нашлось.
Тем не менее, в то время как в кастрюле постепенно начинает закипать воды, рыженькая внезапно приободряется. Она чувствует его слабость в одном только моменте – собственно говоря, в христианских колледжах этому часто учат, включая критику теории эволюции в общий курс христианского естествознания.
-Теория эволюции ничуть не менее богомерзка, чем все эти вещи, о которых вы говорите, все эти гены икс и тому подобное. Хомо сапиенс, как вы их назвали, созданы по образу и подобию Всевышнего, и я не считаю, что может существовать хоть что-то более совершенное, чем плоть от плоти Его.

Она расслабляется – ее плечи, ее спина. Он не опасен. Они сошлись в словесной схватке, и она вышла победителем, он не желает продолжать этот разговор просто потому, что знает, что ему нечем крыть, что у него карт никаких нет. И этот его смех – он слабый, нервный, и вообще все эти его попытки… будто бы он сам не знает ответ: люди отвернулись от своего Создателя, надругались над ним, подвергли осмешкам, предали, и поэтому с ними происходит то, что происходит. Рэйн уверенна в этом, ведь в том мире, где ее вырастили подобно тепличному цветку, наивному и нежному, с хорошими людьми не случались плохие вещи. С плохими – случались (и некоторые – не без ее участия), ну так это вполне вписывалось в ее представления мира. Слишком все хорошо, слишком чудесно, при такой картине вселенной вокруг.
-Это не кара. Это мой крест, и я должна буду пронести его через свою жизнь достойно. Притча об Иове объясняет это. Господь забрал у меня мать, но вместо нее наградил лучшими родителями в мире, он дал мне много счастливых лет, и они вновь станут такими же, как только я вернусь отсюда домой.
Она лукавит. Это так должно быть, рыжая почти верит в это, она почти уверенна в том, что говорит, но никак не может заставить свое сердце поверить в это. Что-то не так. Что-то неправильно. Может, это кара за грехи родителей, за грехи ее биологической матери? Но это противоречило ее убеждениям в Бога Всемилостливого, Всепрощающего, Вселюбящего.
На мясо смотреть трудно – когда она достает тарелку с ним, размороженным в микроволновке, то видит кровь, видит сырую плоть так близко… и ей сложно убедить себя не делать ничего лишнего, ничего, что можно было бы неправильно понять.
-Вы предпочитаете сильно прожаренное, или средне? С луком?

Ему не стоило этого делать.
Рэйн готова многое простить, она кротка, из тех христиан, что и в самом деле будут готовы подставить левую щеку после правой, не желая обидеть или ранить нападающего и именно своей кротостью  ставящая потенциальных врагов (правда, пока они оставались у нее на уровне школьных сплетниц) в тупик, но ее семью никто не смеет тронуть! Едва ли не фанатичная преданность этим людям, что когда-то буквально спасли ее из этой ужасной системы социальных служб и временных опекунов, подарив ей не только стол и кров, но и настоящую родительскую любовь, она могла показаться странной кому-то – но не самой кудряшке.
-Вы ничего о них не знаете. Не смейте так говорить. Они меня поддержат и попробуют помочь избавиться от этого, и сделают все, что в их силах.
Бла-бла-бла, это все хорошо и прекрасно. Но есть одна маленькая проблема: сама Рэйн не слишком-то верит в свои слова. В конце концов, она – хладнокровная убийца, она уничтожила много людей, и то, что они были плохими, ее никак не оправдывает.
Мясо, тем не менее, жарит. И лук тоже, раз попросили. Ей совсем несложно, к тому же, если она здесь теперь живет, то обязана выполнять что-то из общих работ по уходу за домом. Теперь здесь ее временная семья.

В ее взгляде, в ее улыбке, в ее глазах – сочувствие, чистое, искреннее; она ведь и в самом деле ему соболезнует, ей и в самом деле жаль, что с ним так случилось. Учившаяся на социального работника перед тем, как все это началось, она с чувством крайней ответственности относилась к проблемам других людей, к тому же…
Он тоже сирота. Его тоже брала семья – но ему не так повезло с родителями, как ей. Говоря ей о мальчике, он говорил о самом себе, говорил о той боли, что причинили ему из жестокосердечности и незнания. Она почувствовала, как внутри у нее защемило; как же она сама хотела вырасти, чтобы дать дом, кров и любовь детям, что были всего этого лишены!
-Мне жаль, что так случилось с твоим другом – она говорит мягко, негромко, чуть нараспев. – Но если не повезло тебе, или твоему другу, это не значит, что все приемные родители плохие. Я точно знаю. – она улыбается, и надеется, что он почувствует в ее улыбке если не все то сочувствие, что она к нему испытывает, то хотя бы подбадривание.

-Я рада, что ты нашел свою семью здесь. – она немного неловко улыбается и сама не особо верит  в то, что говорит; разве могут быть настоящей семьей люди, собравшиеся вместе не из самых лучших целей, как рыжая уже поняла? Разве могут они по-настоящему любить друг друга и заботиться, и делать все, что от них зависит, чтобы оставаться настоящей, хорошей семьей? Кровь не значит ничего, это рыжая знает абсолютно точно, но любовь – значит.
-Подожди минуту. – она сервирует поднос, довольно неловко мечась туда-сюда между шкафчиками; фарфоровая тарелка, изящные вилка и нож; соусницы ей найти не удалось, и поэтому и брусничный, и клюквенный соусы она поставила прямо так на небольшом подносе. Жаль, гарнира нет, но он голоден, да и у нее желудок уже сводит.
-Нет. Мне это не нравится. – она хмурится и уверенна, что он не поймет ее: - я не могу это контролировать. Я опасна. Я могу навредить людям, и не могу пока с этим справиться. Я не хочу быть такой. Приятного аппетита

Ей, как и другим девочкам в ее семье, всегда объясняли: ведение хозяйства, вот настоящее предназначение женщины. Последняя, если для чего  и создана, так это для того, чтобы вести хозяйство, ухаживать за своей семьей и хранить домашний очаг. Карьера, хобби – это все, конечно, неплохо, но дом должен быть куда важнее; ничего удивительного, что мать немало времени посвящала тому, чтобы обучать девочек всяким домашним премудростям, и у Рэйн все это выходило весьма, весьма недурно. Особенно ей удавались бифсштексы слабой прожарки, ну, знаете, такие, розоватые от крови внутри, очень мягкие, пахучие. А если Джону они придутся не по вкусу – так себе он и сам приготовить может. Зря, что ли, у него эта способность? Ей на пару секунд даже интересно стало, часто ли он готовит себе при помощи своих рук и не пригорает ли у него.
Волчица бушует. Волчице не хватает булочек на завтрак и перехваченного где-то в перерывах яблока. Волчица вообще это за еду не считает, и будь ее воля, она бы в жизни не дала бы Рейн это съесть.
-Если от этого можно будет избавиться – я так и сделаю. Я бы ни за что не поехала сюда, если бы не приехали эти двое г… - так, стоп, христианке негоже так говорить – главных ваших.

Ее собственный кусок мяса – он не такой, как у него; не коричневый с бежевым, а розовый, переходящий едва ли не в бордовый внутри. Гораздо приятнее есть это совсем сырым, у такого мяса солоноватый вкус, а кровь отчетливо отдает железом и пропитывает мясо, будто бы какой-то экзотичный соус. Нечто подобное доставило бы ей удовольствие, но это – ее телу, ее вкусовым рецепторам, а разумом, мысль о мясе слабой прожарке или вовсе сыром кажется ужасной, вот и приходится искать некий компромисс между двумя крайностями.
Жаль только, что ее тело совсем не согласно с этим. А если волчица хочет чего-то особенного (или хоть чего-то хочет), то она рано или поздно это получает, и ей вовсе не обязательно получать разрешение Рэйн на это.
Она вытягивается, благодарно ему кивая – ей приятно слушать всякие хорошие вещи о том, как она готовит или делает что-то еще. Возможно, в конце концов ей хоть что-нибудь здесь понравится, ну, то есть не понравится, это слишком плохое мест, но… она ведь здесь только временно.
-Я надеюсь, что буду здесь месяц или два, я не хочу много пропускать в колледже. – она пожимает губы, отклоняясь от него – то, что он шепчет, она это итак хорошо слышит, а вот нарушение личных границ ей вовсе не по душе: - Если он не становится животным полностью, то ничем мне не поможет.

-Разумеется. – она перфекционист до мозга костей, хотя едва ли перфекционист может быть не таким хотя бы на одну сотую; ей вообще сложно представить, как можно делать что-то, не выкладываясь при этом на все сто процентов (волчица в этом была похожа на свою – вторую половинку? Обратную сторону? – хозяйку, и мясо с костей снимала, не оставляя ни малейшего кусочка кому-то на откуп), а учеба… это ведь так легко! Единственная причина, по которой Рэйн в свое время не уехала в университет, это именно невозможность для нее покинуть родной дом; в конце концов, тогда высшее образование казалось ей излишеством для будущей матери семейства, а социальная работа – дело, достойное христианки и позволяющее совмещать семью и заботу о несчастных детях, ну или там стариках, это как повезет. – Я учусь на социального работника. – она вовсе не жаждет обсуждать родительские планы на ее замужество. Вряд ли теперь ей светит нечто подобное:
-Надеюсь, мне не повезет с ним познакомиться.